Принц и нищий [Издание 1941 г.] - Марк Твен

Несчастную мать свою и сестер он тоже вспоминал все реже. Вначале он грустил о них, тосковал, хотел их увидеть, но потом стал содрогаться при мысли, что когда-нибудь они предстанут перед ним в лохмотьях, в грязи, и выдадут его своими поцелуями, и стащат его долой с трона снова назад, в грязь, в трущобы, на голод и унижения. В конце концов он почти перестал вспоминать о них и был даже рад этому, так как теперь, когда их скорбные и укоряющие лица вставали перед ним, он казался себе презреннее всякого червя, пресмыкающегося по земле.

В полночь девятнадцатого февраля Том Кэнти спокойно заснул в своей роскошной постели во дворце, охраняемый своими верными вассалами и окруженный всей пышностью королевского сана, — счастливый мальчик: на завтра назначено было его торжественное коронование.

В этот самый час настоящий король, Эдуард, голодный, усталый, измученный долгим путем, одетый в лохмотья, с синяками, полученными во время уличной драки, стоял в толпе народа, с глубоким любопытством наблюдавшей за суетней и беготней рабочих, копошившихся, как муравьи, возле Вестминстерского аббатства. Они доканчивали последние приготовления к завтрашней коронации.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Коронационное шествие.

На следующее утро, когда Том Кэнти проснулся, воздух был полон громового гула. Вся даль гремела. Для Тома этот гул был музыкой: он означал, что вся Англия дружно напрягает легкие, приветствуя великий день.

Том снова занял первое место в удивительной пловучей процессии на Темзе. По древнему обычаю, королевское шествие должно было пройти через весь Лондон, начиная от Тауэра. И прежде всего Том отправился к Тауэру. Как только он прибыл в Тауэр, стены древней крепости словно внезапно треснули в тысяче мест сразу, и из каждой трещины выскочил красный огненный язык и белый клуб дыма. Раздался оглушительный взрыв, в котором на миг потонули радостные клики толпы; от гула дрожала земля; огонь, дым, треск выстрелов повторялись снова и снова с удивительной быстротой, так что через минуту старый Тауэр исчез в густом облаке дыма; только так называемый Белый Тауэр — высокий шпиль, украшенный флагами, — высился над этим морем дыма, как горная вершина над грядой облаков.

Разодетый Том Кэнти на статном боевом скакуне в богатой попоне, ниспадавшей почти до земли, возглавлял процессию; сейчас же за ним следовал его «дядя», лорд-протектор Сомерсет, на таком же прекрасном коне; королевская гвардия в сияющих латах сопровождала его с обеих сторон; за протектором следовал бесконечный ряд пышно разодетых вельмож в сопровождении своих вассалов; за ними лорд-мэр и все олдермены[32] в алых бархатных тогах, с золотыми цепями на груди; за ними — депутации всех лондонских гильдий, богато разукрашенные, с пестрыми знаменами корпораций. Шествие замыкали древняя знаменитая артиллерийская бригада, существовавшая в то время уже около трехсот лет, единственная воинская часть, пользовавшаяся привилегией (сохраненной и до наших дней) не подчиняться распоряжениям парламента. Это было блестящее зрелище — бригада величаво выступала среди многолюдной толпы, приветствовавшей ее на каждом шагу оглушительными криками. Вот как рассказывает об этом летописец:

«При въезде короля в город народ встретил его приветственными криками, молитвами, благопожеланиями и другими изъявлениями искренней любви верноподданных к своему государю; и король, повернувшись к толпе сияющим радостью ликом и милостиво беседуя с теми, кто был ближе к его августейшей особе, с избытком вознаградил свой народ за его верноподданнические чувства. В ответ на крики: „Да здравствует король Англии!“ — „Да хранит господь его величество Эдуарда Шестого!“ — он говорил благосклонно: „Храни господь всех вас! От всего сердца благодарю мой добрый народ!“ Милостивые слова тронули народ».

«В Фенчерч-стрите какой-то прелестный ребенок в роскошном наряде взошел на подмостки и приветствовал его величество стихами:

Да здравствует король! — поют тебе сердца.Да здравствует король! — мы все тебе поем,Да здравствует король! Да правит без конца!Храни тебя господь в величии твоем!

Толпа в один голос повторяла слова ребенка».

Том Кэнти смотрел на это волнующееся море радостных лиц, и сердце его ликовало; он чувствовал, что если стоит жить на свете, так только для того, чтобы быть королем и любимцем народа. Вдруг он увидел вдали двух маленьких оборванцев, его бывших товарищей по Двору объедков (один из них занимал должность лорда-адмирала при его потешном дворе, а другой — первого лорда опочивальни), и еще больше возгордился. О, если бы они могли узнать его теперь! Какое несказанное счастье было бы, если бы они узнали его, если бы увидели, что шутовской король трущоб и задворков стал настоящим королем, что ему прислуживают герцоги и принцы и у ног его весь английский народ. Но он должен был отречься от самого себя, он должен был подавить свое желание, потому что такая радость обошлась бы ему слишком дорого. И Том отвернулся, а мальчики продолжали прыгать и кричать, не подозревая, кому они посылают свои приветствия.

— Слава! слава! — кричал народ, и Том вместо ответа бросал в толпу пригоршни новеньких блестящих монет. Летописец рассказывает:

«На верхнем конце Грэсчерч-стрита город соорудил великолепную арку, под которой были подмостки, тянувшиеся с одной стороны улицы до другой. На этих подмостках были выставлены статуи, изображавшие ближайших предков короля. Там сидела Елизавета Йоркская посредине большой белой розы, лепестки которой свивались вокруг нее вычурными фестонами; рядом с ней, в красной розе, сидел Генрих VII; руки царственной четы были соединены, — на пальцах красовались выставленные напоказ обручальные кольца. От белой и алой розы тянулся стебель, достигавший вторых подмостков, где Генрих VIII выходил из раскрытой ало-белой розы вместе с Джэн Сеймур, матерью нового короля. От этой пары опять-таки тянулся стебель к третьим подмосткам, где находилось изображение самого Эдуарда VI на троне, во всем его царственном величии. Все подмостки были увиты гирляндами роз, алых и белых».

Это странное и красивое зрелище привело в такой восторг ликующий народ, что его крики совершенно заглушили слабый голос ребенка, которому поручено было объяснить значение этой картины в хвалебных стихах. Но Том Кэнти не жалел об этом: верноподданнический рев толпы был для него слаще всяких стихов, даже самых хороших. Когда Том повернул к толпе свое счастливое юное лицо, народ заметил сходство его с изображением, и снова загремела буря рукоплесканий.

Процессия все продвигалась вперед, проходя под триумфальными арками мимо эффектных изображений, прославлявших различные добродетели, таланты и заслуги нового короля.

«По всему Чипсайду из каждого окна, с каждого карниза свисали знамена и флаги, а также богатейшие ковры, дорогие ткани и золотая парча — сокровища, хранившиеся в сундуках; столь же великолепно были украшены и другие улицы».

— И все эти диковины, все эти чудеса выставлены ради меня, ради меня! — бормотал Том Кэнти.

Щеки мнимого короля горели от возбуждения, глаза блестели, он блаженствовал, наслаждался. Вдруг, как раз в то время, когда он поднял руку, чтобы бросить народу пригоршню монет, он увидал в толпе бледное, изумленное лицо, не отрывавшее от него пристального взгляда. У него потемнело в глазах: он узнал свою мать! Он быстро заслонил глаза рукой, вывернув ее ладонью наружу — старый непроизвольный жест, возникший от давно позабытых причин и вошедший в привычку. Через миг женщина пробилась вперед, сквозь толпу, сквозь стражу и очутилась возле него. Она обхватила его ногу, она покрыла ее поцелуями, она зарыдала:

— Дитя мое, любимое дитя! — и подняла к нему лицо, преображенное радостью и любовью.

Один из телохранителей с бранью потащил ее прочь и сильной рукой отшвырнул назад. Слова: «Женщина, я не знаю тебя!» уже готовы были сорваться с уст Тома; но обида, нанесенная его матери, уязвила его в самое сердце. И, когда она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на него, прежде чем толпа скроет его окончательно от ее глаз, у нее было такое скорбное лицо, что Тому стало стыдно. И этот стыд испепелил его гордость и отравил всю радость краденого величия. Все почести показались ему вдруг не имеющими цены. Они спали с него, как истлевшие лохмотья.

А процессия шла и шла; убранство улиц становилось все роскошнее; приветственные клики раздавались все громче; но для Тома Кэнти всего этого словно и не было. Он ничего не видел и не слышал. Королевская власть потеряла для него прелесть и обаяние; в окружающей пышности ему чудился упрек. Угрызения совести терзали его сердце. Он говорил себе: «Хоть бы бог освободил из этого плена!» Он невольно повторил те же слова, какие беспрестанно повторял в первые дни своего насильственного величия.